Из книги "Ежегодник Московского Художественного театра 1943". Раздел X. Часть 9

Ранее.

Вряд ли поэтому заслуживают осуждения параллели между нефтяной и душевной разведкой, между поведением того или иного персонажа как инженера, как технолога и просто как человека, которые воплощены в перипетиях пьесы. В этом суть ее замысла, ее сердцевина.

Недаром в спектакле МХАТ едва ли не самой значительной по мысли и яркой по осуществлению оказалась сцена ночного спора между Морисом — В. О. Топорковым и Мехти — М. И. Прудкиным.

Конечно, в построении этой сцены и особенно в ее живом театральном воплощении есть та пресловутая параллельность, на которую сетовала критика как на что-то нарочитое и схематическое.

Каким ярким, жизненно достоверным и вместе с тем символически-колоритным контрастом выглядит в спектакле эта очевидная параллель. Есть ли в ней что-либо надуманное, назойливое, навязчиво-поучительное? Вряд ли кому-нибудь видевшему спектакль МХАТ может прийти в голову возможность положительного ответа на этот вопрос. Настолько безыскусственно и выразительно в этой сцене противостоит друг другу энтузиаст безудержного, всепоглощающего, беспокойного труда Морис и вульгарно-самодовольный доморощенный «эпикуреец» Мехти.

Между первым и вторым происходит такой обмен репликами:

«Мехти... Будьте человеком, Морис. В два часа ночи можно перестать быть геологом.

Морис. Я всегда геолог.

Мехти. И никогда не бываете человеком?

Морис. Я всегда человек. Именно профессия отличает человека от свиньи. Люди — это геологи, инженеры, пахари, каменщики, артисты. Они изменяют мир. Человек вне профессии — только позвоночное, после которого не остается ничего, кроме продуктов распада».

В устах Мориса — Топоркова это не звучит риторически. Это его подлинное живое убеждение или, вернее, даже ощущение жизни. Он говорит это не высокопарно, а раздраженно, едко, желая задеть Мехти Ага и поскорей избавиться от него. Он нервен и возбужден. Его реплики колки и немного брюзгливы.

Как противоположен этому неказистому, чудаковатому человеку, обеспокоенному сохранностью своих драгоценных баночек и колбочек, — великолепный Мехти Ага — Прудкин.

Его повадка спокойно-самоуверенна, движения величественно округлы, интонации размеренно-бархатисты. Он не лишен своеобразной плотоядной грации. Во всем полная противоположность тревожным трепыханиям Мориса.

Но каков итог, этого словесного поединка, едва не закончившегося весьма бурным эксцессом выведенного из себя Мориса, который убегает от Мехти с воплем: «Пустите меня! Я не сумасшедший, чорт вас возьми! Пустите меня или я вас ударю!»? Итог беспощадно разоблачителен для Мехти, предстающего здесь перед зрителем во всем убожестве своего нравственного облика. В своем первом шумном и эффектном выходе Мехти еще притягивает к себе внимание зрителя, нелишенное доли благосклонности, заставляя лишь несколько насторожиться чуть вульгарной крикливостью своего обличия. Здесь эта настороженность превращается в отчетливое неистребимое чувство антипатии и даже прямого отвращения к этому персонажу. Причем это чувство рождается не только на основе оценки «философии», изложенной им с наглой откровенностью, но из всего впечатления от его личности, с такой безукоризненной верностью угаданной М. И. Прудкиным.

Нет, параллель автора в изображении профессионального и человеческого облика героев в данном случае нисколько не повредила жизненной полновесности и театральной звучности образов, а лишь послужила сходной точкой, удачно и верно избранной для их создания.

В этом чутком и безошибочном умении придать полнокровную жизненную достоверность и действенную театральную выразительность замыслу автора — бесспорная и большая заслуга постановщика спектакля М. Н. Кедрова.

Центральное место в пьесе занимает Александр Майоров, приезжающий в Елу-Тапе в качестве главного начальника — представителя треста и выступающий подлинным хозяином всех дел и событий, разыгрывающихся в этом отдаленном уголке Азербайджана.

Центральное положение Майорова определяется не количеством и объемом отпущенных ему автором реплик, а прежде всего тем, что именно он выступает наиболее последовательным и активным выразителем той благородной духовной цельности, в основе которой лежит подлинно человеческое, по-настоящему советское отношение к труду.

Нет спора — воплощение этого положительного, можно даже сказать безусловно и абсолютно положительного образа составляло достаточно сложную художественную задачу для исполнителя. М. П. Болдуман решил ее верно по мысли и подкупающе обаятельно по колориту. Тем самым он, подобно В. О. Топоркову и М. И. Прудкину, наглядно доказал принципиальную правильность тех параллелей между профессиональными и индивидуально-психологическими качествами человека, которые некоторым критикам показались мертвящей условностью.

М. П. Болдуман не пошел по линии преднамеренного отыскивания в талантливом инженере, чутком друге, умелом организаторе, роль которого ему пришлось облачать в плоть и кровь сценического образа, дополнительных отрицательных красок. Он не нарушил той безусловной положительности образа, которой он наделен автором пьесы. Он лишь нашел ее глубокое и убеждающее оправдание.

Продолжение.