Из книги "Ежегодник Московского Художественного театра 1943". Раздел XII. Часть 10

Ранее.

Если в Вишневском-Кулыгике черты «Человека в футляре» проступали в смягченно-приглушенном виде и образ в целом вызывал скорее сочувствие, чем осуждение, то прямо противоположные чувства вызывал в исполнении Вишневского образ Захарова. В безошибочно и точно жанрово-типической обрисовке старого профессора-вредителя, во всей его медлительно-вкрадчивой, мягко-обходительной повадке даже в его сентиментальных слезах, со всей беспощадностью раскрылась величайшая внутренняя опустошенность, глубина безнадежного морального падения.

Один из критиков, писавших о Вишневском, справедливо отмечал, что «толкование ролей Вишневского никогда не забывается, — это свойство больших талантов». Была всегда какая-то особая слитность между той или иной ролью и ее сценическим осуществлением в: творчестве Вишневского. Недаром его называли «искусным чеканщиком драгоценностей», «прекрасным чеканщиком по золоту».

Подавляющее большинство сыгранных им ролей не первого плана. Но как часто эти «второстепенные» роли Вишневского занимали в живом непосредственном восприятии и в памяти зрителей почетное место рядом с основными образами спектакля.

В галлерее персонажей, которым впервые дал театральную жизнь Вишневский, в этом смысле особенно значительное место занимает татарин в горьковском «На дне», которого он сразу же, ори первом знакомстве с пьесой, признал своим. «Вишневский ходит по дому и изображает татарина, — он уверен, что это его роль» — писал Чехов Горькому еще до начала работы над постановкой (письмо от 29 июля 1902 г.).

Типической чертой Вишневского, которую отметил Вл. И. Немирович-Данченко именно в связи с ролью татарина в «На дне», являлась его преданность театру вообще и всякой сыгранной им роли [1].

Обращаясь к Вишневскому с письмом, в связи с 200-м исполнением им роли татарина, 20-го января 1917 года, Владимир Иванович писал: «Дорогой Александр Леонидович. Сегодня еще одна пьеса, в которой Вы выступаете в 200-й раз. Помимо того, что все эти пьесы, создавшие славу театру, и помимо того, что роль татарина в драме Горького, хотя и второстепенная, может считаться одной из лучших в Вашем репертуаре, — невольно делаешь вывод о той добросовестности, с какой Вы не расстаетесь с раз исполненной ролью, о той преданности пьесе, где Вы заняты, благодаря которой Вы почти всегда являетесь одним из немногих юбиляров».

Эти слова, сказанные по поводу одной из удачнейших и любимейших ролей А. Л. Вишневского, могли бы быть отнесены и ко многим другим его ролям. Они, как нельзя лучше, характеризуют его артистический и человеческий облик — светлый и благородный облик одного из создателей славы Художественного театра, сурово требовательного к себе, подлинно-взыскательного художника, не делавшего в искусстве различия между большим и малым, умевшего и в малом достигать великого.

М. О. Кнебель

В. С. СОКОЛОВА

Первое ощущение, которое возникает у меня при воспоминании с Вере Сергеевне — ее голубые, лучистые глаза, полные какой-то необыкновенной, детской радостью существования.

Ив жизни, и на сцене меня влекло к ней то, что все трудности, все сложные жизненные ситуации, в которые она попадала и на которые реагировала всей душой, казалось, она сумеет преодолеть своей женской, мягкой и упорной волей, выйдет победительницей и обязательно будет счастлива.

Вот это детское предчувствие счастья кажется мне неотъемлемой частью ее индивидуальности. Глубокое горе, которое другого человека легко бы придавило, у нее вдруг озарялось улыбкой веры, что это все пройдет — и вера и любовь к жизни всегда побеждала.

Женская беспомощность и какая-то незащищенность сочетались в ней с чисто мужским умом и волей.

На сцене богатство, глубина ее личности совершенно разрушали общепринятое понятие о театральном амплуа. Полная, голубоглазая, почти некрасивая — она обладала таким обаянием, что сразу завоевывала сердца всех.

В силу своего необыкновенно глубокого понимания жизни, она была актриса тончайшего рисунка, умевшая передавать сложнейшие, психологические переживания всегда новыми, только ей присущими красками.

Одна из ее лучших ролей — Елизавета Петровна в пьесе Смолина «Елизавета Петровна». [1] На небогатом драматическом материале Вера Сергеевна создавала незабываемый образ легкомысленной царицы, вовлеченной в круговорот исторических событий, жаждавшей преданности и любви и вое больше и глубже понимавшей свое одиночество.

Пьеса начинается с момента смерти Петра Великого, и вот Соколова-Елизавета, дочь Петра, ревмя ревет у его пустого трона. Сколько наивного, неподдельного детского горя было в этой сцене. Какими чуждыми ей казались все дворцовые интриги, которые плелись вокруг нее и властно тащили ее к трону. Ей хочется только любить и быть любимой. Сколько веселого легкомыслия, почти озорства, было в сцене, когда она во время охоты, одетая в мужской охотничий костюм, в высоких ботфортах, говорит ординарцу Шубину: «Ну-ка, перенеси меня на руках через лужу». «Здесь сухо, ваше высочество», отвечает Шубин. «А я те говорю, что лужа здесь», говорила Соколова с неотразимым женским лукавством, и какое знанье своей женской силы было в этой интонации! Она умела развивать образ. Уже познавшая власть, Елизавета-Соколова с жестокой силой расправляется с врагами. Сколько неудержимого, жестокого темперамента было в сцене, когда она хлестала по щекам Лопухину, пойманную в заговоре. И какая тоска и жажда жизни была в сцене, когда она умирала.

Продолжение.